§ 1. Судебная власть в системе разделения властей

Дело в том, что на эмпирическом уровне в государственно-орга­низованном обществе судебная власть предстает в виде системы ор­ганов (должностных лиц), разрешающих юридически значимые споры (т.

Такого рода органы (должностные лица) существовали и сущест­вуют в любой из форм организации государственной власти. Поэто­му само по себе наличие судов, а также тех или иных правил разре­шения возникающих в обществе конфликтов еще не свидетельству­ет о наличии феномена судебной власти. Другими словами, система судебных органов и судебная власть - понятия не тождественные. Судебная власть невозможна без судебной системы, однако нали­чие системы судебных органов еще не говорит о том, что в данном государстве есть судебная власть. Внешнее сходство этих социаль­ных феноменов усиливается тем обстоятельством, что и при нали­чии, и при отсутствии судебной власти решения судов носят обяза­тельный характер и их исполнение обеспечивается всей мощью го­сударственной машины. Наконец, и это весьма важно, даже теоре­тическое допущение существования судебной власти как чего-то отличного от одной из функций, реализуемых органами государст­ва, предполагает делимость государственной власти, а следователь­но, и ее суверенитета. В философии проблема делимости власти го­сударства наиболее четко обозначилась в XVIII в. в противостоянии концепций Руссо и Монтескье.

Не вдаваясь в анализ различных аспектов этого противостояния, остановимся лишь на одном из них.

Как известно, одной из основных идей Руссо было положение о народе как единственном источнике государственной власти и о неделимости его суверенитета.

Следует отметить при этом, что М. М. Ковалевский, как и многие другие его предшественники и современники, достаточно скепти­чески относился как к самой идее разделения суверенитета, так и к вытекающему из нее принципу разделения властей. “Нигде, - пи­сал М. М. Ковалевский, - этот принцип не одержал такой победы и не показал в большей степени практических неудобств, связан­ных со строгим его проведением в законе, как в Соединенных Шта­тах, где назначаемое президентом министерство не имеет доступа в палаты Конгресса и последний вынужден поручить фактическое руководство отдельными сторонами внутренней и внешней полити­ки избираемым из своей среды комитетам. Опыт Америки показыва­ет, что опасение, высказанное некоторыми критиками Монтескье, в том числе Тестю Де Траси, далеко не так беспочвенно, как думают односторонние приверженцы дорогого Духу законов принципа. Строгое обособление властей в действительности может иметь по­следствием их изолирование; оно в состоянии помешать правильно­му ходу политической машины”.

Мы отметили именно этот аспект научных дискуссий по проблеме разделения суверенитета государственной власти, поскольку он не утратил своей актуальности и в современной российской юрис­пруденции. Дело в том, что “коммунистическая” доктрина государст­венного права в противовес “буржуазному” принципу разделения властей выдвинула идею единства власти, которая всегда принадле­жит определенному классу - буржуазии или рабочим (в условиях “развитого социализма” - всем трудящимся).

Переход от декларируемого всевластия Советов как выразите­лей воли определенного класса или классов к закрепленному в Кон­ституции принципу разделения властей не мог не сопровождаться стремлением многих юристов-теоретиков каким-либо образом со­единить несоединимое. Это стремление, на наш взгляд, выража­ется прежде всего, во-первых, в “наращивании” ветвей власти и тем самым в отождествлении их с конкретными функциями го­сударственных органов, а во-вторых, в особом акцентировании проблемы взаимодействия властей, объединенных общей целью.

Применительно к первому из отмеченных моментов можно со­слаться на позицию В. Е. Чиркина, по мнению которого “с течением времени концепция разделения властей стала подвергаться моди­фикациям”, в силу чего “создатели некоторых конституций стали полагать, что выделение трех ветвей власти не полностью отражает

существующие реалии”. В. Е. Чиркин ссылается на конституцион­ную доктрину стран Латинской Америки, которая предусматривает существование избирательной власти (Конституции Никарагуа, Колумбии и др.), учредительной власти (Конституция Кубы). В Кон­ституции Египта говорится об информационной власти, а также о контрольной власти и т. п.

Анализируя функции органов, представляющих эти ветви вла­сти, В. Е. Чиркин приходит к выводу, что “все эти органы не вписы­ваются в обычную триаду властей”.

Что же касается второго из отмеченных выше моментов, то цити­руемый автор полагает что в настоящее время “теория разделения властей получила... еще одно новое дополнение: тезис о необходи­мости взаимодействия ветвей власти... Теоретически это требова­ние вытекает из необходимости общего направления государст­венной политики, единого содержания ее принципов. Невозможно представить такую деятельность государства нормальной, когда его органы выступают с совершенно различных принципиальных по­зиций”.

Удачным законодательным воплощением “обновленного” содер­жания принципа разделения властей В. Е. Чиркин считает консти­туции Казахстана, Азербайджана, Молдовы и Белоруссии, которые в той или иной форме закрепляют принцип взаимодействия законо­дательной, исполнительной и судебной властей.

Отстаивая социальное единство власти, а также единство прин­ципиальный целей и направлений деятельности всех государствен­ных органов, В. Е. Чиркин признает только организационно-пра­вовой аспект (форму) принципа разделения властей, исключающий сосредоточение власти в каком-либо одном виде государственных органов.

Принцип разделения властей подвергается и куда более жесткой критике. Так, В. С. Ефимочкин считает, что “идея разделения вла­стей изначально носит разрушительный характер,” поскольку она при возникновении была направлена против существующей вла­сти, а новым правящим классам она по существу мешает... Нет и не может быть трех властей. Власть одна, она принадлежит народу”. Таким образом, более чем через два столетия повторяется формула

Руссо, и следовательно, продолжается дискуссия по поводу принци­па разделения властей. В связи с этим возникает необходимость еще раз вернуться к вопросу о единстве государственной власти и неделимости (делимости) ее суверенитета (источника), посколь­ку, не определив позиции по этому вопросу, невозможно перейти к рассмотрению сущности судебной власти и ее роли в функциони­ровании государственно организованного общества.

Прежде всего хотелось бы отметить одну лингвистическую осо­бенность. Монтескье говорит не о ветвях, а о родах власти. При этом у каждой власти есть свой источник: у законодательной - “бла­городные” и “представители народа”: у исполнительной - монарх. Судебная же власть должна быть поручена “лицам, которые в из­вестные времена года, по указанному в законе способу, берутся из народа, для образования суда, продолжительность действия кото­рого определяется требованиями необходимости”.

Таким образом, по выражению И. Я. Фойницкого, “верховной власти как объединяющей, как коренного ствола, из которого раз­виваются отдельные государственные власти, она (теория Монтес­кье.

В силу этого исчезла и проблема, разрешению которой был призван служить принцип разделения властей: предотвращение произвола государственной власти. Поэтому осталось говорить только о разделении функций между различными государствен­ными органами, что вполне соответствовало признаваемому дог­мой марксизма-ленинизма принципу разделения труда. При та­ком подходе исчез даже сам термин “судебная власть”, использовав­шийся дореволюционными отечественными юристами, а предме­том анализа стала лишь функция правосудия, т. е. рассмотрение судом в установленном процессуальными законами порядке уголов­ных и гражданских дел. Правосудие, в свою очередь, было лишь од­ной из многочисленных государственных функций.

Что же отличает самостоятельный род (ветвь) власти от системы государственных органов, осуществляющих определенную функ­цию и имеющих самостоятельную сферу деятельности?

Во-первых, идеологической, теоретической и юридической пред­посылкой осуществления судебной власти должно быть признание необходимости такого государственного устройства, которое своди­ло бы к минимуму опасность тирании и произвола. При этом нужно иметь в виду следующее. Упрощенным идеалом подобного устройст­ва власти считалось такое, при котором легитимный законодатель, отражая волю большинства народа, принимает законы, исполни­тельная власть точно и неуклонно проводит их в жизнь, а суды раз­решают конфликты, строго следуя предписаниям законодателя. Ан­титезой тирании является свобода. Монтескье считал свободой “право делать все, что дозволено законами, и если бы гражданин мог делать то, что этими законами запрещается, то у него не было бы свободы, так как то же самое могли бы делать и прочие гражда­не”.

Таким образом, и история XX в. убедительно подтвердила это, простое распределение функций не является гарантией и от тира­нии, и от произвола.

Мы более детально рассмотрим вопрос о гарантиях свободы в системе государственного устройства в последующих параграфах. Здесь же мы подчеркнем лишь одни аспект: о судебной власти мож­но говорить только тогда, когда суд наделен полномочиями, дающи­ми ему возможность реально защищать “территорию свободы” лич­ности от вторжения и законодательной, и исполнительной властей.

Во-вторых, появление нового качества у судебной системы, т. е. ее трансформация в судебную власть, предполагает наличие усло­вий относительно автономного ее функционирования. Это означа­ет, что реализация обеспечивающих функций (материально-техни­ческой, кадровой, информационно-аналитической и т. п.) должна осуществляться под руководством высших органов судебной власти и не зависеть от произвольных решений других властей.

Можно сколько угодно провозглашать независимость судей и подчинение их только закону, но если создание необходимых усло­вий для функционирования судебной системы будет зависеть от усмотрения того или иного органа исполнительной власти, то само­стоятельность судебной власти окажется фиктивной.

Разумеется, речь идет об относительной автономии реализации судебной властью обеспечивающих функций хотя бы потому, что размер финансирования судебной системы определяется бюдже­том, который утверждается законодательной властью. Кроме того, некоторые из обеспечивающих функций могут быть переданы орга­нам исполнительной власти. “Порог безопасности” судебной власти от посягательств на сферу ее полномочий зависит от многих факто­ров, в том числе от уровня самоорганизации судейского сообщества, характера профессионального правосознания, статуса судьи в об­щественном мнении и т. п.

Чем прочнее “в плоть и кровь” судейского корпуса вошло осозна­ние своего особого места в функционировании общественного орга­низма, предполагающего независимость юридически значимых су­ждений, беспристрастность и моральную ответственность за при­нимаемые решения, тем сильнее судебная власть.

В-третъих, “автономность” судебной власти, разумеется, может быть только относительной, поскольку она не существует изолиро­ванно от других властей: круг конфликтов, разрешаемых судом, очерчивается законом (т. е. решениями законодательной власти), реализация общеобязательной силы судебных решений требует в значительном числе случаев определенных действий органов ис­полнительной власти.

Это обстоятельство побуждает искать критерий, отличающий сущность судебной власти от простого функционирования судебной системы.

Здесь надо отметить одно обстоятельство. Хотя Монтескье при­знавал самостоятельность судебной власти, он считал ее не более чем “устами закона”. В начале XX в. известный российский юрист В. Гессен, сторонник принципа разделения властей, отмечал, что реализация этого принципа предполагает, “с одной стороны, гос­подство законодательной власти, и, с другой - подзаконность вла­стей правительственной и судебной”.

Невозможность какого-либо реагирования суда на решения за­конодательной власти, за исключением их точного и неуклонного исполнения, была с готовностью воспринята “социалистической”, марксистско-ленинской теорией государства и права. “Марксизм, - писал Л. И. Спиридонов, - например, учит, что право (норма) есть возведенная в закон (т. е. ставшая государственной) воля господ­ствующего класса, определяемая материальными условиями его жизни... О полном произволе государства при формулировании юридических норм не говорил, пожалуй, никто”.

Отсутствие каких-либо иных ориентиров, кроме действующего законодательства, фактически ставит суд в один ряд с органами ис­полнительной власти, делая его равно подчиненным господству за­конодателя. Во времена Монтескье, да и в более поздние историче­ские периоды такой подход к судебной власти был оправдан сущест­вованием абсолютных монархий. Однако когда они исчезли или трансформировались в конституционные, а тоталитарные государ­ства “выпали” из естественного процесса развития западной циви­лизации, вопрос о возможностях судебной власти ограничивать произвол законодателя потребовал не только теоретических изы­сканий, но и институционально-юридической основы.

Такую основу составляют два компонента.

Во-первых, это ратификация государствами международных ак­тов, закрепляющих обязательный минимум прав и свобод лично­сти, что ставит эти акты на вершину иерархии источников права.

Пункт 4 ст. 15 Конституции РФ гласит: “Общепризнанные прин­ципы и нормы международного права и международные договоры Российской Федерации являются составной частью ее правовой системы. Если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора”.

При этом само содержание международного договора должно от­вечать одному обязательному требованию - не влечь за собой огра­ничение прав и свобод человека и гражданина и не противоречить основам Конституционного строя Российской Федерации (ст. 79 Конституции РФ). В компетенцию Конституционного Суда РФ не входит проверка соответствия Конституции ратифицированных международных договоров, он облечен лишь правом разрешать дела о соответствии Конституции РФ “не вступивших в силу между­народных договоров Российской Федерации” (п. 2 “г” ст. 125 Консти­туции РФ). Это обстоятельство в известном смысле превращает об­щепризнанные принципы и нормы международных актов после их официального признания в материальное воплощение права как масштаба прав и свобод личности, т. е. “территории свободы”, куда не вправе вторгаться государство.

Во-вторых, это появление у судов новой, не известной Монтес­кье и его современникам функции конституционного контроля, в силу которой судебная власть обрела право фактически аннули­ровать действие законов и иных нормативных актов в силу их про­тиворечия конституции. Как отмечает Р. 3. Лившиц, “предоставле­ние судам права признавать недействительными и отменять нор­мы органов власти и управления кардинально меняет роль суда. Он перестал быть органом разрешения индивидуальных споров, его компетенция распространяется на нормотворчество... При этом ав­торитет суда в определенном смысле поднимается выше авторитета другого властного органа, поскольку суд может отменить решение этого органа, а тот не может отменить решение суда".

Таким образом, судебная система становится судебной властью тогда, когда она наделяется определенными возможностями воз­действия на другие ветви власти, “включается” в систему сдержек и противовесов, препятствующих узурпации всей государственной власти какой-либо из ее ветвей.

Неотъемлемой характеристикой судебной власти является ее пол­нота. Конституция РФ гарантирует каждому липу судебную защиту его прав и свобод (п. 1 ст. 46 Конституции РФ), а решения и действия (бездействие) органов государственной власти, органов местного са­моуправления, общественных объединений и должностных лиц могут быть обжалованы в суд (п. 2 ст. 46 Конституции РФ). Эти консти­туционные положения очерчивают роль и место судебной власти в государственном устройстве Российской Федерации.

Поскольку принцип разделения властей в нашей стране был впервые признан Конституцией 1993 г., а сам термин “судебная власть" появился только в п. 13 Декларации “О государственном су­веренитете РСФСР” от 12 июня 1990 г., то вполне объяснима недос­таточная теоретическая разработанность понятия судебной вла­сти, ее функций, компонентов, границ и т. п. Отсутствует даже еди­ный подход к самому определению судебной власти. Некоторые из авторов исходят из ее организационной формы - системы судеб­ных органов, продолжая тем самым традицию, свойственную не только советскому, но и дореволюционному периоду отечествен­ной истории. ,

Так, по мнению И. Я. Фойницкого, “судебная власть в узком смыс­ле, за выделением момента судебного верховенства, образует систе­му подчиненных закону органов, призванных к применению закона в порядке судебного производства”. Что же касается “судебного верховенства”, то оно включает в себя, согласно И. Я. Фойницкому, четыре компонента: 1) право издания и изменения законов, опреде­ляющих судебный организм и порядок его деятельности при разби­рательстве отдельных дел; 2) право назначения или утверждения судей; 3) право верховного надзора за деятельностью судебных уста­новлений; 4) право помилования. Другими словами, все, что охва­тывается понятием судебного верховенства, принадлежит не судеб­ной, а верховной власти, под которой понималась власть монарха.

В наше время определение судебной власти через систему ор­ганов также достаточно распространено в отечественной литера­туре. Например, Ю. А. Дмитриев и Г. Г. Черемных определяют су­дебную власть как “систему государственных и муниципальных органов, обладающих предусмотренными законом властными полномочиями, направленными на установление истины, восста­новление справедливости и наказание виновных. Решения этих органов обязательны к исполнению всеми лицами, которых они касаются”.

Подход, который можно назвать функциональным, также был известен дореволюционным российским юристам. С. В. Познышев определял судебную власть как ветвь власти государственной, осу­ществляемой “отдельными органами, не несущими функций адми­нистративных или законодательных”, призванную “осуществлять закон, утверждать его господство в жизни, бороться с произволом и насилием,., всесторонне рассматривать дело”. Аналогичные по смыслу определения судебной власти даются российскими юриста­ми и после принятия Конституции РФ. В частности, судебная власть рассматривается как “предоставленные специальным орга­нам государства - судам - полномочия по разрешению отнесенных к их компетенции вопросов, возникающих при применении права и реализации этих полномочий путем конституционного, граждан­ского, уголовного, административного, арбитражного судопроизвод­ства с соблюдением процессуальных норм”.

Стремясь объединить структурный и функциональный подходы, а также более четко выразить сущность судебной власти, В. А. Лаза­рева пишет: “Исходя из современных представлений о правосудии как о разрешении социально-политических конфликтов в обществе и о суде как органе, осуществляющем в специфической процессу­альной форме функцию социально-политического арбитража, су­дебную власть можно определить и как исключительное полномо­чие суда по разрешению социальных конфликтов правового харак­тера”. В своей докторской диссертации В. А. Лазарева предлагает более развернутую формулировку:

“...Судебная власть, - пишет она, - может быть определена как принадлежащее судам РФ исключительное властное полномо­чие разрешать возникающие в обществе конфликты правового

характера путем осуществления в особой процессуальной форме правосудия и принятия обязательных для исполнения решений”.

В принципе с таким определением можно согласиться, если в по­нятие “конфликт” вложить достаточно широкий смысл, который включал бы в себя и суть судебной власти как составной части меха­низма самоограничения государственной власти.

Впрочем, как известно, дефиниции всегда обедняют сущность определяемого явления. Поэтому более важным, на наш взгляд, является раскрытие соотношений таких понятий, как судебная власть, правосудие и судопроизводство.

Согласно п. 2 ст. 118 Конституции РФ судебная власть осуществ­ляется посредством конституционного, гражданского, администра­тивного и уголовного судопроизводства. При этом правосудие в Рос­сийской Федерации осуществляется только судом (п. 1 ст. 118 Кон­ституции РФ). Приведенные положения Конституции РФ позволяют сделать следующие выводы.

Во-первых, осуществление правосудия является исключитель­ной прерогативой суда. Полномочия судебной власти могут вклю­чать и другие функции, но они не будут тем, что отличает судеб­ную власть от законодательной и исполнительной. Например, право законодательной инициативы наряду с должностными ли­цами и органами, представляющими законодательную и исполни­тельную власти, принадлежит также Конституционному Суду РФ и Высшему Арбитражному Суду РФ. Председатели указанных судов участвуют в установленной Федеральным конституционным зако­ном “О судебной системе Российской Федерации” 1996 г. процедуре назначения судей на должность. При этом их представление кон­кретного лица на судейскую должность является первым и необхо­димым шагом (этапом) этой процедуры. Председатель Верховного Суда РФ назначает на должность генерального директора Судебного департамента и освобождает от нее и т. п.

Таким образом, объем полномочий должностных лиц, возглав­ляющих судебные органы и высшие звенья судебной системы, шире, чем осуществление судопроизводства. И это вполне объясни­мо, поскольку, как уже отмечалось, функционирование судебной системы как самостоятельной ветви власти требует и осуществле­ния дополнительных (обеспечивающих) видов деятельности.

Во-вторых, судопроизводство - основная функция судебной вла­сти. Социальное назначение судебной власти реализуется только в форме судопроизводства.

В современной отечественной литературе существует и иная точ­ка зрения, которая наиболее полное свое выражение получила в ра­боте В. А. Ржевского и Н. М. Чепурновой. “Анализ конституции и за­конов, - пишут авторы, - позволяет сделать вывод, что в процессе их действия создается правовая база для различных форм осущест­вления судебной власти, каковыми являются: правосудие, надзор за судебной деятельностью нижестоящих судов со стороны вышестоя­щих, судебное управление, судебный контроль в области исполни­тельной власти, судебный конституционный контроль”.

Приведенная позиция вызывает существенные возражения. Прежде всего, нельзя ставить в один ряд правосудие и судебное управление, поскольку последнее является обязательным атрибу­том любой социальной системы - организации и не имеет принци­пиальных отличий от управления в организационных структурах других ветвей власти. Однако еще более важно другое. Вся деятель­ность суда, которая осуществляется в установленном законом по­рядке судопроизводства, есть не что иное, как правосудие.

В. А. Ржевский и Н. М. Чепурнова полагают, что у судебного над­зора двойственная сущность: “с одной стороны, он является средст­вом пересмотра судебных решений в процессе осуществления пра­восудия, с другой - составляет самостоятельную форму деятельно­сти”. Эта форма деятельности, по мнению цитируемых авторов, включает в себя изучение и обобщение судебной практики, анализ судебной статистики, дачу руководящих разъяснений судам по во­просам применения российского законодательства, возникающим при рассмотрении судебных дел. “Причем исходящие от суда право­положения в руководящих разъяснениях и указаниях пленумов и т. д. являются актами судебной власти в особой сфере ее деятель­ности”.

Здесь мы также видим, что выделяемый в особую форму вид дея­тельности судебной власти представляет собой искусственное со­единение элементов основной функции (правосудия) с некоторыми обеспечивающими функциями (прежде всего информационно­аналитической). Что же касается постановлений пленумов, то они, безусловно, являются актами судебной власти реализующей одну из обеспечивающих функций внутрисистемного управления (см. гл. 3 настоящей работы).

Разграничение основной функции судебной власти - правосу­дия и обеспечивающих (вспомогательных) необходимо для сохра­нения и упрочения независимости судей, разрешающих входящие в их компетенцию споры (конфликты).

Судебный контроль действий и решений исполнительной вла­сти осуществляется в какой-либо из указанных в п. 2 ст. 118 Кон­ституции РФ форм судопроизводства. По мнению же В. А. Ржевс­кого и Н. М. Чепурновой, “эта деятельность выходит за рамки

правосудия, поскольку предмет судебного разбирательства - закон­ность сложившегося административно-правового отношения меж­ду гражданином и органом исполнительной власти, а требование гражданина или иного субъекта о признании недействительным акта управления служит лишь поводом для судебного разбиратель­ства”.

Однако остается непонятным, чем такого рода ситуация отлича­ется от любого иного спора между двумя субъектами и какой специ­фический смысл вкладывается в понятие законности как предмета судебного разбирательства. При рассмотрении любого дела суд ус­танавливает соответствие или несоответствие требованиям закона действий и решений конфликтующих сторон, будь это физическое или юридическое лицо, включая государственный орган или госу­дарство в целом.

Вызывает возражение и выделение конституционного кон­троля в форму деятельности, отличную от правосудия. Пункт 2 ст. 118 Конституции РФ поставил конституционное судопроиз­водство в один ряд с такими формами реализации судебной вла­сти, как гражданское, уголовное и административное судопроиз­водство. Оно осуществляется по установленной законом процеду­ре, направлено на разрешение конфликта, его'итогом является ре­шение, имеющее общеобязательную силу, и т. д. (см. § 1 гл. VI).

Таким образом, представляется возможным сделать следующий вывод: судебная власть, институционально представленная систе­мой судебных органов, реализует функцию правосудия (судопроиз­водства), а также ряд вспомогательных функций, создающих усло­вия надлежащего кадрового, материально-технического, информа­ционно-аналитического и иного обеспечения судебной деятельно­сти (см. § 6 данной главы).

В силу сказанного понятия судопроизводства и правосудия пред­ставляются тождественными.

Проблема судебной власти и ее соотношения с другими властями связана с решением вопроса о правовой природе прокуратуры, по­скольку в юридической литературе существуют по этому поводу различные, порой противоположные, точки зрения.

Как известно, Конституция СССР 1977 г. содержала разд. VII, одна глава которого была посвящена суду и арбитражу (гл. 20), а другая - прокуратуре (гл. 21). Но советская Конституция не строи­лась в соответствии с принципом разделения властей и поэтому могла, выделив в самостоятельные разделы Советы народных депу­татов (эрзац законодательной власти), органы государственной вла­сти и управления (эрзац исполнительной власти), соединить все ос­тавшееся путем простого перечисления функций, реализуемых су­

дом, органами арбитража (чья правовая природа также была неяс­ной) и прокуратурой (“Правосудие, арбитраж и прокурорский надзор”).

В действующей Конституции РФ прокуратуре посвящена только одна ст. 129, которая помещена в гл. 7, озаглавленной “Судебная власть”. При этом ст. 129, не устанавливая никаких полномочий прокуратуры, закрепляет принцип ее организационной централи­зации (подчинение нижестоящих прокуроров вышестоящим и Гене­ральному прокурору РФ, а также порядок назначения на должность и освобождения от нее). Что же касается полномочий и порядка дея­тельности прокуратуры РФ, то они в силу п. 5 рассматриваемой ста­тьи Конституции определяются федеральным законом.

Принятый в октябре 1995 г. Федеральный закон “О прокуратуре Российской Федерации” фактически сохранил советский статус прокуратуры как органа надзора за исполнением действующих за­конов. Таким образом, вопрос о правовой природе прокуратуры ос­тался открытым.

Это обусловило сохранение различных подходов к правовой при­роде прокуратуры и после принятия Конституции РФ. Так, в опубли­кованной в 1994 г. концепции развития прокуратуры предпринима­ется попытка соединить принцип разделения властей с неизмен­ным особым статусом прокуратуры. По мнению авторов этой кон­цепции, разделение “единой верховной государственной власти” на законодательную, исполнительную и судебную не исключает возможности существования иных функционально самостоятель­ных правовых институтов.

Разумеется, функционально самостоятельные правовые инсти­туты действительно могут существовать вне трех ветвей власти, но в этом случае они не будут обладать властными полномочиями. Примером такого института может быть адвокатура.

Защита существующего статуса прокуратуры принимает порой весьма эмоциональную окраску, “возвышаясь” до уголовно-пра­вовых категорий при оценке точки зрения оппонентов. “... Переход к рынку, - пишет А. Д. Бойков, - вел и ведет к попранию законности, насаждению невиданного доселе правового нигилизма, разложе­нию правосознания и морали... Отказ в этих условиях от единствен­ного более или менее отлаженного механизма контроля за соблюде­нием законности в виде общего прокурорского надзора равносилен преступлению перед народом и государством".

Что же касается места прокуратуры в системе разделения вла­стей, то А. Д. Бойков полагает, что “позитивная позиция состоит в том, чтобы совершенствовать деятельность прокуратуры как

уникального органа надзора за законностью, обслуживающего в равной мере три ветви власти - и законодательную, и исполни­тельную, и судебную...”. Конструкция, конечно, оригинальная, но не вполне понятная. Неясным остается сочетание функций “об­служивания” и “надзора” в одном органе по отношению к одним и тем субъектам. Обслуживающей, т. е. обеспечивающей реализа­цию основной социальной (существующей ради удовлетворения объективной потребности общества) функции какой-либо ветви власти может быть деятельность только органа, входящего в систе­му этой власти, т. е. в той или иной форме подчиняющаяся ее выс­шему органу.

Какова же все-таки правовая природа прокуратуры, если оста­ваться в рамках закрепленного Конституцией РФ принципа разде­ления властей?

Прежде всего, следует отметить, что ответ на этот вопрос зависит не от субъективного усмотрения того или иного автора, а от сущест­вующей в данном государстве и в данный исторический период формы организации судебной власти. “Вопрос о том, - пишут авто­ры учебника “Конституционное право зарубежных стран”, - отно­сится ли прокуратура к органам судебной власти, не знает одно­значного решения. Все зависит от места, занимаемого прокурату­рой в системе государственных органов. В большинстве государств прокуратура действует под общим руководством министра юсти­ции, представляет собой более или менее централизованную систе­му, но в ряде стран эта система не только соответствует судебной системе, но и организационно связана с ней. Более того, и судьи, и прокуроры равным образом входят в единый профессиональный корпус, именуемой магистратурой, и именуются магистрами. При такой системе можно говорить, что прокуратура охватывается по­нятием судебной власти. В тех странах, где прокуратура является организационно обособленной, самостоятельной системой, она за­нимает как бы промежуточное положение между судебной и испол­нительной ветвями власти, но нередко ближе к последней”.

Применительно к нашей стране, почти всю свою историю не имевшей государственного устройства, основанного на принци­пе разделения властей, решить этот вопрос еще труднее. Дело в том, что как в дореформенное время (т. е. до 1864 г.), так и в советский пе­риод (несмотря на все декларативные прикрытия) судьи и прокуро­ры были, как и все другие государственные чиновники, “назначен­цами” верховной власти, олицетворением которой вначале был им­ператор, а затем - Генеральный секретарь ЦК КПСС.

Внешним выражением такого “равенства" и было объединение суда и прокуратуры в одном разделе конституций советского перио­да. К сожалению, это объединение сохранилось и в действующей Конституции РФ. Светлым пятном в российской правовой истории были Судебные уставы 1864 г., один из которых “Учреждение судеб­ных установлений" в ст. 125 гласил следующее: “При каждом окруж­ном суде и при каждой судебной палате состоит особый прокурор и определенное штатами число товарищей прокурора”. При касса­ционных департаментах Сената состояли обер-прокуроры и их това­рищи. Возглавлял всех должностных лиц, которые были обозначены как “лица прокурорского надзора”, министр юстиции, он же Гене­рал-Прокурор. п

Такая конструкция при всей ее “промежуточности” тем не менее подчеркивала более высокий статус суда (совокупности всех судеб­ных учреждений), который стал единственным носителем судебной власти (ст. I). Применительно к современной российской государ­ственности прокуратура представляет собой, на наш взгляд, отно­сительно автономную составную часть исполнительной ветви вла­сти. В пользу такой точки зрения говорит хотя бы тот факт, что про­курор в той же мере, как и должностные лица органов исполнитель­ной власти (следователь, дознаватель, начальник органа дознания, начальник следственного отдела) представляет сторону обвинения, т. е. от имени государства осуществляет уголовное преследование предполагаемых нарушителей закона. Деятельность прокурора и принимаемые им решения в такой же мере могут быть оспорены в суде, как и действия других должностных лиц или органов испол­нительной власти.